Неточные совпадения
— Попробую, приложу старанья, сколько хватит сил, — сказал Хлобуев. И
в голосе его было заметно ободренье, спина распрямилась, и
голова приподнялась, как
у человека, которому светит надежда. — Вижу, что вас Бог наградил разуменьем, и вы знаете иное лучше нас, близоруких
людей.
Когда мы пошли садиться,
в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи
в плечико и запах сала от их
голов возбудили во мне чувство, самое близкое к огорчению
у людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал
в чепец Наталью Савишну, когда она вся
в слезах прощалась со мною.
Бешеную негу и упоенье он видел
в битве: что-то пиршественное зрелось ему
в те минуты, когда разгорится
у человека голова,
в глазах все мелькает и мешается, летят
головы, с громом падают на землю кони, а он несется, как пьяный,
в свисте пуль
в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли
в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же
у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за
голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай
в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился
человек…
— Мы ошвартовались
у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него напали там какие-то
люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит,
у него туман
в голове.
Дворник стоял
у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому
человеку, с виду похожему на мещанина, одетому
в чем-то вроде халата,
в жилетке и очень походившему издали на бабу.
Голова его,
в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович
человек большой,
человек с делами и со связями, богач, — бог знает что там
у него
в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги отдал, а стало быть, и дивиться нечего.
Я семь лет прожил
в деревне
у Марфы Петровны, а потому, набросившись теперь на умного
человека, как вы, — на умного и
в высшей степени любопытного, просто рад поболтать, да, кроме того, выпил эти полстакана вина и уже капельку
в голову ударило.
И все судьи
у них,
в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и
в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то есть еще земля, где все
люди с песьими
головами.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила
в юродивых,
в домовых,
в леших,
в дурные встречи,
в порчу,
в народные лекарства,
в четверговую соль,
в скорый конец света; верила, что если
в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что
у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих
людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает
голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Анна Сергеевна не отвечала ему. «Я боюсь этого
человека», — мелькнуло
у ней
в голове.
Она, однако, не потеряла
головы и немедленно выписала к себе сестру своей матери, княжну Авдотью Степановну Х……ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись
у племянницы
в доме, забрала себе все лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как
в сопровождении единственного своего крепостного
человека, угрюмого лакея
в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и
в треуголке.
У него приятно шумело
в голове, и еще более приятно было сознавать, что никто из этих
людей не сказал больше, чем мог бы сказать он, никто не сказал ничего, что не было бы знакомо ему, продумано им.
У окна сидел и курил
человек в поддевке, шелковой шапочке на
голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на
человека против него,
у этого
человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
Он видел, что Лидия смотрит не на колокол, а на площадь, на
людей, она прикусила губу и сердито хмурится.
В глазах Алины — детское любопытство. Туробоеву — скучно, он стоит, наклонив
голову, тихонько сдувая пепел папиросы с рукава, а
у Макарова лицо глупое, каким оно всегда бывает, когда Макаров задумывается. Лютов вытягивает шею вбок, шея
у него длинная, жилистая, кожа ее шероховата, как шагрень. Он склонил
голову к плечу, чтоб направить непослушные глаза на одну точку.
Впереди и вправо от него сидел
человек в сером костюме, с неряшливо растрепанными волосами на
голове; взмахивая газетой, он беспокойно оглядывался, лицо
у него длинное, с острой бородкой, костлявое, большеглазое.
Воинов снова заставил слушать его, манера говорить
у этого
человека возбуждала надежду, что он, может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая
головой, вкрадчиво вмешивал
в его тяжелые слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.
— Тут уж есть эдакое… неприличное, вроде как о предках и родителях бесстыдный разговор
в пьяном виде с чужими, да-с! А господин Томилин и совсем ужасает меня. Совершенно как дикий черемис, — говорит что-то, а понять невозможно. И на плечах
у него как будто не
голова, а гнилая и горькая луковица. Робинзон — это, конечно, паяц, — бог с ним! А вот бродил тут молодой
человек, Иноков, даже
у меня был раза два… невозможно вообразить, на какое дело он способен!
Шел коротконогий, шарообразный
человек, покачивая
головою в такт шагам, казалось, что
голова у него пустая, как бычий пузырь, а на лице стеклянная маска.
Пошли
в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом сидел
у стола большой, грузный
человек. Близорукость Самгина позволила ему узнать Бердникова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел Бердников, положив локти на стол и высунув
голову вперед, насколько это позволяла толстая шея.
В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно спрашивая...
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно.
У вас
в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот
у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение
человека, который хорошо чувствует, что его класс сыграл свою роль и быстро сползает по наклонной плоскости
в небытие.
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные
люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с
голыми стенами, с печью и плитой
в углу,
у входа: очевидно — это была мастерская.
— Беспутнейший
человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем
в шахматы. Он холостой и — распутник.
В спальне
у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны
в рамках
голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Драка пред магазином продолжалась не более двух-трех минут, демонстрантов оттеснили, улица быстро пустела;
у фонаря, обняв его одной рукой, стоял ассенизатор Лялечкин, черпал котелком воздух на лицо свое; на лице его были видны только зубы; среди улицы столбом стоял слепец Ермолаев, разводя дрожащими руками, гладил бока свои, грудь, живот и тряс бородой; напротив,
у ворот дома, лежал гимназист, против магазина,
головою на панель, растянулся
человек в розовой рубахе.
С этого момента Самгину стало казаться, что
у всех запасных открытые рты и лица
людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась
голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные
люди и среди них старичок с медалью на шее, тот, который сидел
в купе вместе с Климом.
Освещая стол, лампа оставляла комнату
в сумраке, наполненном дымом табака;
у стены, вытянув и неестественно перекрутив длинные ноги, сидел Поярков, он, как всегда, низко нагнулся, глядя
в пол, рядом — Алексей Гогин и
человек в поддевке и смазных сапогах, похожий на извозчика; вспыхнувшая
в углу спичка осветила курчавую бороду Дунаева. Клим сосчитал
головы, — семнадцать.
А когда все это неистовое притихло, во двор вошел щеголеватый помощник полицейского пристава, сопровождаемый бритым
человеком в темных очках, вошел, спросил
у Клима документы, передал их
в руку
человека в очках, тот посмотрел на бумаги и, кивнув
головой в сторону ворот, сухо сказал...
О Петербурге
у Клима Самгина незаметно сложилось весьма обычное для провинциала неприязненное и даже несколько враждебное представление: это город, не похожий на русские города, город черствых, недоверчивых и очень проницательных
людей; эта
голова огромного тела России наполнена мозгом холодным и злым. Ночью,
в вагоне, Клим вспоминал Гоголя, Достоевского.
Затем Самгин докладывал
в квартире адвоката Правдина, где его слушало
человек сорок
людей левого умонастроения;
у городского
головы Радеева, где собралось
человек пятнадцать солиднейших либералов; затем он закружился
в суматохе различных мелких дел, споров о завтрашнем дне,
в новых знакомствах и — потерял счет дням.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая
головами, двинулись на толпу, казаки подняли нагайки, но
в те же секунды его приподняло с земли и
в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом
в бок лошади, на
голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул
в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился
у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой
человек, похожий на шкаф, пальто на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок,
человек ревел басом...
Дня через три, вечером, он стоял
у окна
в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий
человек в пальто из парусины,
в белой фуражке, с маленьким чемоданом
в руке. Немного прикрыв калитку,
человек обнажил коротко остриженную
голову, высунул ее на улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Он мотнул
головой и пошел прочь,
в сторону, а Самгин, напомнив себе: «Слабоумный», — воротился назад к дому, чувствуя
в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные
люди. Внизу,
у конторы, его встретили вчерашние мужики, но и лысый и мужик с чугунными ногами были одеты
в добротные пиджаки, оба —
в сапогах.
Патрон был мощный
человек лет за пятьдесят, с большою, тяжелой
головой в шапке густых, вихрастых волос сивого цвета, с толстыми бровями; эти брови и яркие, точно
у женщины, губы, поджатые брезгливо или скептически, очень украшали его бритое лицо актера на роли героев.
Потом он должен был стоять более часа на кладбище,
у могилы, вырытой
в рыжей земле; один бок могилы узорно осыпался и напоминал беззубую челюсть нищей старухи. Адвокат Правдин сказал речь, смело доказывая закономерность явлений природы; поп говорил о царе Давиде, гуслях его и о кроткой мудрости бога. Ветер неутомимо летал, посвистывая среди крестов и деревьев; над
головами людей бесстрашно и молниеносно мелькали стрижи; за церковью, под горою, сердито фыркала пароотводная труба водокачки.
Свалив солдата с лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо
у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом стоял
человек в куртке, замазанной красками, он был выше на
голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Изредка являлся Томилин, он проходил по двору медленно, торжественным шагом, не глядя
в окна Самгиных; войдя к писателю, молча жал руки
людей и садился
в угол
у печки, наклонив
голову, прислушиваясь к спорам, песням.
Клим покорно ушел, он был рад не смотреть на расплющенного
человека.
В поисках горничной, переходя из комнаты
в комнату, он увидал Лютова; босый,
в ночном белье, Лютов стоял
у окна, держась за
голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на улицу нелепым жестом обеих рук...
«
У меня температура, — вероятно, около сорока», — соображал Самгин, глядя на фыркающий самовар; горячая медь отражала вместе с его лицом какие-то полосы, пятна, они снова превратились
в людей, каждый из которых размножился на десятки и сотни подобных себе, образовалась густейшая масса одинаковых фигур, подскакивали
головы, как зерна кофе на горячей сковороде, вспыхивали тысячами искр разноцветные глаза, создавался тихо ноющий шумок…
Толчки ветра и
людей раздражали его. Варвара мешала, нагибаясь, поправляя юбку, она сбивалась с ноги, потом, подпрыгивая, чтоб идти
в ногу с ним, снова путалась
в юбке. Клим находил, что Спивак идет деревянно, как солдат, и слишком высоко держит
голову, точно она гордится тем, что
у нее умер муж. И шагала она, как по канату, заботливо или опасливо соблюдая прямую линию. Айно шла за гробом тоже не склоняя
голову, но она шла лучше.
Являлся чиновник особых поручений при губернаторе Кианский, молодой
человек в носках одного цвета с галстуком, фиолетовый протопоп Славороссов; благообразный, толстенький тюремный инспектор Топорков,
человек с
голым черепом, похожим на огромную, уродливую жемчужину «барок», с невидимыми глазами на жирненьком лице и с таким же, почти невидимым, носом, расплывшимся между розовых щечек, пышных, как
у здорового ребенка.
У него немножко шумело
в голове и возникало желание заявить о себе; он шагал по комнате, прислушиваясь, присматриваясь к
людям, и находил почти во всех забавное: вот Марина, почти прижав к стене светловолосого, носатого юношу, говорит ему...
Поздно вечером к нему
в гостиницу явился
человек среднего роста, очень стройный, но
голова у него была несоразмерно велика, и поэтому он казался маленьким. Коротко остриженные, но прямые и жесткие волосы на
голове торчали
в разные стороны, еще более увеличивая ее. На круглом, бритом лице — круглые выкатившиеся глаза, толстые губы, верхнюю украшали щетинистые усы, и губа казалась презрительно вздернутой. Одет он
в белый китель, высокие сапоги,
в руке держал солидную палку.
Кричавший стоял на парте и отчаянно изгибался, стараясь сохранить равновесие, на ногах его были огромные ботики, обладавшие самостоятельным движением, — они съезжали с парты. Слова он произносил немного картавя и очень пронзительно. Под ним, упираясь животом
в парту, стуча кулаком по ней, стоял толстый
человек, закинув
голову так, что на шее
у него образовалась складка, точно калач; он гудел...
Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой
человек, хожу себе по улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду
в коляске! И знаете, что мне
в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад отдадут
в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то
у них рядом, и сделать один сад. Разных беседок и аллей…
«
Люди знают! — ворочалось
у него
в голове. — По лакейским, по кухням толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тетка еще не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может подумать? А я? А Ольга?»
Вскоре из кухни торопливо пронес
человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю:
у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает
голову и разминается, едва приходя
в себя.
У него
в голове было свое царство цифр
в образах: они по-своему строились
у него там, как солдаты. Он придумал им какие-то свои знаки или физиономии, по которым они становились
в ряды, слагались, множились и делились; все фигуры их рисовались то знакомыми
людьми, то походили на разных животных.
— Да вяжутся ли
у него человеческие идеи
в голове? Нимврод, этот прототип всех спортсменов, и Гумбольдт — оба
люди… но между ними…
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный
человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей
в омерзение придет.
У тебя пробор на
голове, белье тонкое, платье
у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни,
у кого ты брать не стыдишься?
Вон и другие тоже скучают: Савич не знает, будет ли уголь, позволят ли рубить дрова, пустят ли на берег освежиться
людям? Барон насупился, думая, удастся ли ему… хоть увидеть женщин. Он уж глазел на все японские лодки, ища между этими
голыми телами не такое красное и жесткое, как
у гребцов. Косы и кофты мужчин вводили его иногда
в печальное заблуждение…